***
frosty night,
echo of a bell
opens the sky

морозный вечер,
эхо колокола
открывает небо.
(А. Чекон, пер. В.Васильев)

Поделиться ощущениями от окружающего мира можно, создавая звуки, запахи, смешивая краски. В этом хайку описание звука выступает тем медиатором, который включает воображение читателя. Стоит только представить густоту колокольного созвучия, далеко разносящегося ясным морозным вечером. Откуда? — наверное, всегда найдется свое Уэно, или Асакуса, надо только поймать этот звук.
А звук этот мягкий, т.е. он не вскрывает, не вспарывает небо как выстрел, а делает пространство ощутимым глазу — словно по сумеречному темно-синему киселю неба катятся медленные гулкие волны …
Это не есть хайку одного неповторимого мгновения (всплеска, вспышки молнии). Это — хайку о нарастающем ощущении глубины и плотности пространства. Отголоски колокольного звона вплетаются в череду звуков «ближнего ряда» — потрескивание коры деревьев на морозе, скрип снега под ногами…Автор недаром употребляет слово «эхо». Именно раскаты, наваливающиеся и затихающие повторы звона, доносят волнами до лирического героя, а вместе и ним и читателя, некий посыл. И в какой-то момент, а может быть, постепенно, эти отзвуки ритуального обряда, происходящего где-то далеко, преображенные расстоянием, самим пространством, пробуждают, открывают это вИдение неба. Дальше — метафора, которую каждый прочтет по-своему, но в этой встрече, в этом открытии неба — и мгновение самопознания, и проблеск сокровенной сути мироздания!
Это хайку проникнуто духом таинственного нечто, духом югэн («затаенное откровение», «затаенная суть», «скрытая простота» — всего лишь несколько переводов с японского языка, смысловых планов этого обширного понятия). Говоря о стилевой манере югэн-стиха, поэт и теоретик танка Мибу Тадаминэ еще в начале Х века предлагал при написании использовать простые, даже банальные слова и словосочетания, но складывать их в своеобразные, загадочные строки. Нечто подобное я нахожу в этом хайку.
«Космическое пространство мифа свертывается до пределов страны, государева дворца, собственного дома и тела. Размеры этого пространства определяются взглядом, визуальными возможностями человека, который перестает смотреть вдаль. Взамен этого развивается способность к детальному структурированию ближнего пространства, умение видеть и замечать малейшие изменения в нем…» — так пишет А.Н. Мещеряков о японской поэзии Х века. Думается, что это актуально не только для Японии и не только для Х века.
Это пространственно-звуковое хайку привлекло меня возможностью проникнуться чем-то выходящим за пределы традиционных уже для наших хайку «крупных планов».

---------------
***
Синеватый ликер
в прозрачный графин из бутыли
я налил перед сном –
засыпая, лежу и любуюсь
переливами лунных бликов…

***
Вянут
в фарфоровой вазе
дикие ирисы
синяя жилка бежит по руке…
как ты красиво стареешь!

***
Как прекрасен и чист
этот темно-зеленый прохладный
изумруд на руке!
Стоит только погладить тихонько –
и нахлынут волны печали…

Эти три вака мной приведены не случайно. Их объединяет главенство цвета, ход времени (точнее — пора) и сдержанная, но отчетливая лиричность. Первое и третье стихотворения принадлежат перу поэта Серебряного века Китахара Хакусю, второе сложено в наши дни молодой поэтессой Валерией Симоновой. Оно очень органично вписывается в танка поэтов Серебряного века, и, по моему мнению, созвучно поэзии того времени, не только японской.
Это очень живописная вака, ее ткань насыщена изящными смысловыми и звуковыми аллитерациями, эмоциональными переливами. После ее прочтения остается цветовое «послевкусие», хотя цвет у автора определен лишь однажды — синяя жилка. И тем не менее, ВСЮ танка невольно воспринимаешь в сине-фиолетовой гамме. Лиловые цветы отбрасывают голубоватые тени на стенки фарфоровой вазы, рядом с которой покоятся руки. Некогда молочно-белая кожа и безупречные линии этих рук были сравнимы лишь с драгоценным сосудом, с … фарфоровой вазой из далекой страны. Но неумолимое время подвергает изменению внешнее, все четче выявляя суть. Это время заставляет сморщиваться нежные лепестки ирисов. И чем ближе сумерки, тем резче и явственнее становятся прожилки лепестков. Пору цветения сменяет пора увядания. Соположение этих двух увяданий — цветка и человека — дано на очень высокой ноте.
Несмотря на плавность перехода к последним двум строкам, обусловленную этим цветовым и тактильным единением и, соответственно, «мягкость» возникающей цезуры, читатель не может не заметить и не оценить экспрессию последних строк.
Японские поэты Серебряного века (в частности, Ито Сатио), определяли танка как «вибрацию эмоций». Вибрации, порождаемые этой танка, многомерны (цвет, ход времени, ритм стиха). Эмоции, возникающие после прочтения, имеют широкую амплитуду: от сознания «единой сущности природы и собственного ego», (так называемого понятия сясей в поэзии танка), — к чувственности, почти эротизму, от чувственности — к поклонению и благоговейному созерцанию. А от созерцания — к грусти. Грусти сиреневого цвета.

***
Прикоснулась к руке
язычком нежно-розовым кошка –
и в касании том
открывается мне впервые
бытия печальная прелесть…
(Сайто Мокити)

---------------
***
Ранний вечер
фотограф на площади
меняет ракурс.
(Л.Попов)

Прочтя это хайку, подумалось, какими разными словами в рифму или прозой, можно было бы описать закат, отражающийся на стеклах и куполах, причудливо окрашивающий архитектурные памятники и скульптуры. И как по-разному нарисовать увлеченного этим зрелищем человека с фотоаппаратом, пытающегося успеть запечатлеть это изменчивое состояние света-тени (японцы называют переменчивость такого рода «рюко»). Но жанру хайку присуща семантическая емкость, а в ней — свобода дорисовать…
Картина, которая возникает в воображении, строится под воздействием «неправильных» слов. Т.е. автор использует чуть другие слова, и сначала возникает желание раскусить этот ребус, расшифровать, а потом примерить картинку на себя.
И то, что необходимо в уме потратить мгновение, чтобы «перевести» и раскрыть это хайку в привычное повествовательное предложение о
- фотографе,
- снимающем
- красиво расцвеченную
- закатным солнцем
- архитектуру площади
порождает азарт домысливания.
Притягательность этого хайку в том, КАК это автору удается – ничего не сказав, сказать ВСЕ. Вовлечь читателя, который вместе с фотографом мысленно приникает к видоискателю. Ага, нужно подвинуть объектив, так как теперь вспыхнул соседний купол, заиграла тенями вон та скульптура…
И еще это хайку трогает тем, что у каждого из нас в объектив видится своя площадь. Красная, Гранд-Пляс, Сан-Марко в Венеции, или площадь в городе детства, с обязательным каменным вождем и голубями. И можно поменять в памяти ракурсы этой площади, обвести «объективом» вокруг. А что? Стоит попробовать!..
-----------------------------------