Первый снежок.
Родную деревню увидел
Сквозь дырку в стене.
(Исса)

Хайку порой напоминает мне вот такой вот булавочный прокол в бумажных седзи, которыми в Японии затягивали окна – при беглом взгляде дырочка не видна, но стоит ее заметить, прильнуть глазом и вглядеться… появляется возможность увидеть то, на что раньше не обращал внимание. Например, родную деревню, как у Иссы. Или сказочный мир за нарисованным очагом, как в «Буратино».
Дверца в детство чуть приоткрывается и после прочтения хайку Алексея Жидкова:

Забыт на окне
Глядит на Медведицу
Плюшевый мишка

Даже если глянуть на него мельком, невозможно сдержать улыбку от того, как автор подметил Внезапную Общность игрушечного медвежонка и созвездия. Это сразу привлекает, на такой внезапной общности построены многие хайку, но тут эта случайная данность выражена так ясно и понятно, что если не сделать усилие и не остановиться, хочется бежать дальше, мимо этого такого понятного и вроде незатейливого хайку. Точно так и происходило со мной – я проходила с доброй улыбкой мимо этого стиха много раз, пока однажды не взяла его с собой на прогулку в лес. Именно так, похоже, делал и хозяин этого плюшевого медведя – брал игрушку повсюду, сажал рядом за завтраком, клал в постель рядом с собой, укрывал одеялом, а однажды вечером вместе с ним устроился у окошка. Смотрел ли он салют, глядел ли на снег, ждал ли маму… что же произошло потом, что отвлекло ребенка настолько, что его игрушечный друг остался на окошке один, а не был взят с собой? Погрузившись в мир этого хайку, начинаешь невольно сочувствовать немой душе этого существа, бывшего любимым другом и вдруг оказавшимся просто игрушкой, забытой на окне….Глаза медвежонка все еще устремлены на небо – так его усадил ребенок, чтобы он смог разделить с ним какое-то зрелище за окном. А небо темнеет, на нем загораются звезды… и автор, чьи глаза умеют легко соединять горящие в небе огоньки в созвездия, протягивает мысленно еще две линии – между медвежонком и созвездием Большой Медведицы и… между своим сердцем и плюшевым комочком, забытом на окне… И эти два расстояния гораздо короче, чем может показаться – в этом лаконичном хайку дистанция душевная сжимается в точку («дырка в стене»!), пробивая насквозь обыденность – в другое пространство, где игрушечный медвежонок, быть может, на мгновенье найдет утешение у небесной Медведицы…

**
Японские поэты большое значение придавали преемственности в литературе, следованию традиции, они часто использовали реминисценции, даже сложился такой литературный прием – хонкадори. Один поэт, используя цитату из произведения другого поэта, создает свое, развивающее или в конечном случае даже меняющее тему стихотворения-первоосновы, его настроение или смысл. Поэт мог заимствовать мотив, лексику и фразеологию, художественный образ у произведения-прототипа.
Когда я первый раз прочла хайку Марселя Марта:

снежинки кружат
но каждая ложится
на своё место

у меня тотчас же всплыло в памяти хайку Басё:

О, сколько их на полях!
Но каждый цветет по-своему —
и в этом высший подвиг цветка…

Я не знаю, получилось ли это у автора осознанно или случайно, но не связать эти два хайку, между которыми — столетия, читая Басё, просто невозможно.
«Сколь ни мала вещь, она проходит свой жизненный Путь и потому равна другим вещам, которые могут быть стократ больше и жить не один день, как бабочка-однодневка, а сотни, тысячу лет, как сосна. Но они равны, потому что каждый остался верен своему себе, следуя своему назначению. Не только каждая вещь по природе своей свободна, но и каждый миг.»* Неповторим и свободен миг. Так же свободны и снежинки, которые так легки, что падают не отвесно вниз, а кружат, меняют направление своего полета, летят в сторону, снова поднимаются вверх… но каждая из них, каждая из таких малостей, рано или поздно найдет свое место. Что же тогда говорить про нас, людей, если даже снежинки?..

**
В Японии взрослые и дети до сих пор любят играть в поэтическое лото: разрезанные части танка из известной антологии ста поэтов перемешиваются, наугад вытягиваются карточки и по памяти приводится недостающий фрагмент. Японцы очень хорошо знают свою поэзию, у них можно этому поучиться. Приятно, когда читаешь чье-то хайку, а оно не просто запоминается, а встает в в череду поэтической преемственности. В случае со следующим стихом так и произошло.


love ending,
winter beginning –
smell of chrysanthemum

уходит любовь,
наступает зима -
аромат хризантем
(Камоме)

А вспоминается хайку Иссё:

Видели все на свете
Мои глаза – и вернулись
К вам, белые хризантемы.

Хризантема для японцев – знаковый цветок, это символ нации, императора, символ стойкости и упорства, долголетия. По преданию считалось, что роса, собранная с хризантем, продлевает жизнь. Хризантема пышно цветет осенью, когда другие цветы гибнут oт заморозков. На современном же языке цветов, особенно в странах Европы, хризантема – эмблема печали, да и в некоторых странах Востока белые хризантемы – символ траура.
Восприятие хайку Камоме несколько меняется, если в разных временнЫх координатах прочесть первые две строчки.
1) Как одномоментно происходящие. На исходе осени ушла и любовь… Пустынность, голость, холод…. К этим двум звучащим в унисон нотам душевного и природного состояния вдруг добавляется третья – аромат хризантем. В нем – и холодная свежесть утра, и ясность осенних небес, и запах скорого снега… И именно с этой третьей нотой аккорд получает свое полновесное звучание. Печаль и утрата уже видятся естественно вплетенными в общую мелодию жизни.
2) Как происходящие в разное время. Аромат хризантем особенно ярко воспринимается героем стиха в двух случаях – когда наступает зима и когда уходит любовь. В преддверии зимы, когда даже эти стойкие цветы утонут в снегах, он особенно часто нюхает их, чтобы лучше запомнить их аромат… И этот же запах встречает садовника, когда он возвращается к своим цветам после долгого перерыва, быть может, после любовной потери…
Видели все на свете глаза и вернулись к хризантемам…
Недолговечное обладает особой ценностью в японской поэзии. Переживание красоты преходящего особенно остро в своей дуальности: наслаждении прекрасным и печали от его скорой утраты. В таком скупом на мазки кисти хайку Камоме собралось очень многое, надо только вглядеться.

**

Morning walk;
no footprints in the snow-
but those left behind.

Утром иду;
нет следов на снегу -
всё позади
(Пол Купер)

И снова несколько смысловых планов – явный, зримый, воплощенный в явлении природы и простом обыденном действии – утренней прогулке, и внутренний, экзистенциальный, чутко расцветающий навстречу тому, кто заметит его бутон и потянется понюхать… И это озарение вторым смысловым планом начинается сразу же после прочтения третьей строки – оно как бы развертывается обратно.
Ночной сон раскладывает по полочкам все произошедшее накануне, каждое утро можно воспринимать как возможность все начать с чистого листа. Жалко только, что к вечеру мы часто оказываемся там же, где были и вечер назад…
Но мы там, куда мы шли, куда мы пришли. Мы и сумма пройденных шагов, и в то же время гораздо большее, мы свободны от пройденного, все – впереди, несмотря на то, что все позади; куда мы направимся прямо от порога текущего момента, там и проляжет путь. «Свое место» у падающей снежинки не то же в конце, что в начале падения, оно все время меняется, это «свое место», пока тень снежинки не сольется с самой снежинкой, да и после этого ее еще может снова поднять в воздух ветер… Обусловленность прошлым срабатывает, если мы позволяем ей это, в нашей власти выпасть песчинкой с оси вечно крутящейся шестеренки и продолжить свой путь уже осознанно. Но для этого надо сперва остановиться – что и сделал герой хайку – и оглядеться. Ничего лишнего, несколько штрихов и… – чувство бесконечности, охватывающее нас.
Одна восточная мудрость говорит: «Умеющий ходить не оставляет следов», в другой: «Легко ходить не оставляя следов, трудно не касаясь земли».

**
Пол Купер называет свои пятистишия вака – «японская песня». Термин вака возник во времена Хэйан — им обозначали «высокую» поэзию на японском языке в противовес канси – китайским стихам, и так японское пятистишие называлось до конца 19 в, когда его стали звать танка. И, хотя слова «вака» и «танка» («короткая песня») считаются практически синонимами, именно первым, вака, хочется и вправду называть стихи Пола – они по-классичному стройны, глубоки, как правило, делятся на две изящно взаимодействующие друг с другом части; в вака Пола сильно ощущается ёдзё – избыточное чувство, невыраженное, то, что за пределами слов.

То, что не высказал я,
Сильнее того, что сказал.
Порой кажется, что перед глазами старинный свиток вака, а не стихи поэта, живущего в нашем веке.

Too soon for sunrise
where the moon remains hidden;
enveloped in mist –
all that remains of the night,
the flickering candle flame.

Вот-вот рассветёт
там, где закутавшись дымкой
луна притаилась -
всё, что осталось от ночи,
слабеющий трепет свечи
(Пол Купер)

Чтобы передать сокровенное, приходится пользоваться словами, но соединять их так, чтобы можно было хотя бы наощупь найти ворота, выводящие за пределы этих слов. В поэтической традиции Японии именно в попытках передать невыразимое и родились категории прекрасного – югэн, саби, ваби… Судзуки Дайсэцу, осмысляя японскую традицию в книге «Дзэн и японская культура», говорит, что югэн — это мимолетный взгляд на вечные явления.
Но даже не зная значения всех этих японских слов, мы ощущаем аромат недосказанного в этой вака Пола. Мы не знаем, почему еще горит свеча и чей путь она освещала – то ли творящего поэта, то ли размышляющего философа, то ли ждущего возлюбленного… Но мы сами вольны домыслить это, окунувшись в атмосферу стиха. Еще не утро, уже не ночь, луна в дымке, все замерло… и только свеча, как яньское начало, кроющееся в ночном покое, трепещет… от дыхания? от едва уловимого ветерка? Бьющееся сердце предрассветной тишины…
Пейзажность первых трех строк вершится двумя строчками, в которых нет ни слова о человеке, но он там – в этом трепещущем острие свечи. Луна в японской поэзии олицетворяет одновременно и духовное единение, и романтичную любовь. Каждая жизнь исключительна сама по себе, мы разделены и одиноки, но в то же время связаны незримыми узами со всем сущим. В момент, описываемый этой вака, всесоединяющая луна в дымке, солнце еще не озарило мир, и тема одиночества (духовного ли, любовного?) звучит ярче, животрепещуще.
Недосказанность стиха, его эмоциональный подтекст, заключается не только в том, что по малейшей детали мы можем воссоздать на основе собственного опыта всю ситуацию и обстоятельства, мизансцену, но и в том состоянии природы и души, которое выраженным словами быть не может, слова только, как верстовые столбы, могут указать направление пути.
Лексически ощущение сокровенного передается словами «закутавшись», «дымка», притаилась», а самим сюжетным поворотом последних строк довершается атмосфера одиночества (свеча горела всю ночь!) и уединенности, но и живости, неуспокоенности героя этого стиха. Кроме того, в этой вака соседствуют и контрастируют луна, как символ еще и вечного неизменного, и пламя, как нечто постоянно меняющееся и исчезающее, но снова возрождающееся – подобно человеческой жизни…

**

In the human realm,
where is this place called home?
Among the pines -
that spot where my head will rest
as the sun sets on distant slopes.

А в мире людском
что домом могу назвать?
Среди сосен -
вот место, где голову приклоню;
меж дальних холмов село солнце…
(Пол Купер)

Так и видится: солнце, покоящееся на дальних холмах, и клонящаяся на траву меж соснами голова человека… Вспоминаются странники Сайгё, Басё, Сантока…
Дом там, где ты, где твое сердце. Для кого-то это тень ивы, островок прохлады, цветущий сад, для кого-то – состояние души. Если мы долго находимся наедине с природой, постепенно все лишнее отпадает, остается покой, чувство единства с миром, слиянность, правильность и верность каждой минуты, что бы ты ни делал. Чувство дома – не снаружи, оно внутри, это ощущение тождества самому себе, где бы ты ни находился.

---------
*Т.П. Григорьева «Красотой Японии рожденный»